Конспект статьи Люкса «Интеллигенция и
революция»
К западным стереотипам относится распространенный тезис о рабской
психологии, будто бы распространенной в России. Этим клише пользуются
уже давно, в разработке этой теории участвовало много представителей
разных школ (Маркс и Энгельс, Кюстин, Токвиль). Но они не учитывали
революционную интеллигенцию, вряд ли какая-то другая общественная
группа в новой истории была так склонна к бунту. Причем она не влияло
на государственный аппарат власти, но при этом именно ее действия в
конечном итоге способствовали краху монархии.
Интеллигенция своего рода была духовным орденом. Принадлежащие к
другой духовной формации, чем декабристы, которые не избегали
контактов с государством и даже пытались воспользоваться
государственными механизмами, например армией, для осуществления своей
программы. Интеллигенция отрицала государство как таковое, среди нее
редко оказывались слуги государства. Это, прежде всего, связано с
политической обстановкой, которая сложилась в то время, страной правил
деспотичный Николай I, все государственные учреждения подлежали
мелочной буржуазной регламентации. Те, кто хотел избежать этой опеки,
ушел во внутреннюю эмиграцию. Перемены произошли вместе с появлением
третьего отделения, возглавляемого графом Бенкендорфом. Хотя
репрессивные меры не применялись к интеллигенции, т.к. это была
духовная организация.
Интеллигенция – свидетельство «неофициальной» русской общественности.
После поражения революции 1848 года в Западной Европе происходил
процесс внутренней интеграции. Консерваторы поняли, что общественное
мнение важный аспект политики, жизни, борьба против духа времени –
бесперспективна. В Западной Европе появилась националистическая
идеология, она отвлекла население от внутренних конфликтов. Особенно
она была популярна среди мелкобуржуазных масс, которые предпочитали
относить себя к избранной нации, чем к ущемленному классу.
Россию не затронули эти события, потому что не было разочарования в
революционных идеях. Наоборот когда во всей Европе было разочарование
в революционных идеях, Россия только эти идеи осознала.
Парадокс в том, что радикализация интеллигенции совпала с правлением
Александра, который вошел в историю как «Царь освободитель», именно он
начал революцию сверху.
Именно в это время среди интеллигенции происходит раскол на отцов и
детей. И если позиция отцов была вызвана реакцией на жесткую, даже
жестокую политику Николая I, и они приветствовали реформы Александра
II. Голоса детей портили атмосферу национального примирения.
Историки пытаются это объяснить тем, что отцы в большинстве своем
происходили из помещичьих семей, а отказ от норм приличий, огрубление
языка связано с тем, что стали рекрутироваться люди из низших слоев.
Происходит крушение романтизма, ему на смену приходит «реализм» вера в
науку, общеевропейский феномен, а в Российской империи это привело не
к признанию действительности, а наоборот ей была объявлена война.
Многие требования старой интеллигенции были удовлетворены, но для
детей это не имело большого значения.
«Самодержавие идеальный инструмент прогресса и модернизации» (Николай
Милютин) . Дворянство вполне устраивало самодержавие, как впрочем и
крестьян, которые никогда не протестовали, именно в этой покорности
следует видеть причины краха монархии в России.
В николаевские времена существовали кружки, тайные общества, но не
было открытой трибуны, с которой можно было выразить свое мнение.
Такая трибуна появилась во времена Александра II. Но чем тогда можно
объяснить такую жесткую позицию детей и возникновение нигилизма?
Нигилизм 60-х гг. – это запоздалая реакция на засилие крепостнического
режима, которая проявилась уже после падения этого режима.
Мышление интеллигентов все равно не могло освободиться от
религиозной окраски, хотя и выступала против религии. Это, прежде
всего, проявлялась в слепой, даже фанатичной вере в революционные
идеалы. Интеллигенция лишь на поверхности была общественно
политическим движением, куда важнее политических притязаний, было
стремление стать альтернативой, заменить христианство.
Задача детей – полный разрыв с традициями, разрушение всех святынь.
Единственное, что уцелело – это русский простой народ, его продолжали
восхвалять. А все что недоступно пониманию народа, например философия,
считалось делом бесполезным и глубоко безнравственным.
70-е гг. характеризуются появлением народников, но это движение не
принесло желаемого успеха, это еще раз показало какая пропасть лежит
между простым народом и интеллигенцией, вслед за этим было принято
решение перейти к более активным мерам, в частности к революционному
террору, чтобы даже такими радикальными мерами разбудить народ.
Константин Победоносцев, юрист и государствовед , обер-прокурор
Синода, сказал: «Русский народ сохранил верность царю, эта верность
самая надежная опора самодержавия». Он предлагал облегчить программу
образования, уделять внимание только точным наукам, другие же науки,
по его мнению, только засоряли мозги молодых людей и прививали им
вольнолюбивые идеи.
А вот граф Сергей Витте, министр финансов, председатель совета
министров говорил: «Россия страна неисчерпаемых возможностей,
нуждается в коренной модернизации, а для просвещенных подданных, важны
личные амбиции» Но у Витте не было сторонников. Парламентские дебаты
тормозили реформы.
3 главные проблемы:
Земля
Конституция
Рабочие
В 1905 г. почитание царя сменилось верой в революцию . Скептическое
отношение к вере в прогресс.
Серебряный век – взгляды людей обратились к духовным и эстетическим
проблемам, и конечно последствием этого стал уход многих из духовного
ордена. Идеология зло и добро расценивалось большинством людей как
некий род коллективного психоза. Достигнуть земного рая с помощью
кровавой революции, по мнению многих было невозможно.
Видев такой результат, монархия пошла на решительные компромиссы, была
создана Дума, и теперь можно было открыто выступать против монарха. Но
революция уже началась, и народ нельзя было остановить.
Впоследствии изменились и приоритеты, которые были у революционной
интеллигенции. Например, Ленин рассматривал партию не как семинар для
обсуждения идей, а как боевую организацию.
В 14-17 гг. большевики были пораженцами во время русско-японской
войны, в то время как другие партии выступили в защиту отечества. Но
такая позиция только усилила позиции большевиков, т.к. народ устал от
войны и считал ее бессмысленной.
Большевикам даже удалось заменить временное правительство советами
рабочих и солдатских депутатов.
Во время гражданской войны, очень многие разочаровались в большевиках,
но не в самой идеи революции, большевиков поддерживали еще и потому,
что люди помнили старый режим и ненавидели его.
Поражение других партий связано с тем, что они не поняли некоторые
особенности народа, которые сформировались за время царской власти, а
именно то, что в представление людей власть должна быть сильной,
независимой и безраздельной. Она должна принимать решения, не обращая
внимания на возражения.
Ленину же удалось соединить радикальный утопизм и исключительно
трезвое понимание механизмов насилия. Прозападный орден был чужд
народным массам, столкновение эпох. Поэтому Сталин с такой легкость
смог победить всех сторонников и саратников Ленина.
«Инакомыслие и дух бунтарства» определяющие черты ордена были
уничтожены Сталиным. Это можно считать концом революционной
интеллигенции.
Конспект книги Каримского «Социальный
биологизм»
Этологизм – наука о поведении животных, ее поборники механизмы
поведения животных автоматически переносят на людей . Успехи
этологизма породили иллюзию, что она может объяснить все стороны
человеческой жизни.
Лоренс считает, что люди поднялись над животным состоянием благодаря
стадным инстинктам. Через призму внутривидовой конкуренции он
осмысливает социальные трения и конфликты.
Отправная идея в объяснении социального поведения принцип
территориальности. Тинберген говорит, человек все еще является
носителем животной наследственности групповой территориальности,
агрессивность – реакция на нарушение территории. И нет принципиального
различия государство это или семейный участок.
Внутривидовая борьба возникает из-за вопросов о территории, брачных
партнеров, пище, защите молодняка. Борьба способствует оздоровлению
генофонда. Большинство животных решают этот вопрос без убийства.
Человек –исключение. Человеческое общество складывается в результате
действия культурных факторов, человек приспосабливается. Факторы
изменяющейся социальной среды деформирует или блокирует биологические
механизмы человека.
Природа войны. Успехи медицины породили демографический взрыв,
развитое сельское хозяйство и производство, увеличилось
благосостояние, возросла плотность населения и биологические нормы
человеческих отношений уже не в силах предотвращать конфликты.
У человека сейчас наблюдается биологические формы защиты (солдаты
предпочитают смерть бегству)Совершенствование оружие привело к тому,
что люди не видят того зла, которое причиняют людям, допустим летчик,
который сбрасывает бомбу, не видит погибающих детей.
Позыв драться врожденный у человека, поэтому вопрос об устранении
человеческой воинственности не встает. Для предотвращения крайних
проявлений агрессивную энергию необходимо направить в другую сторону
(допустим, голландцы отвоевывают сушу у моря)
Человеческая культура — это сфера модифицированных ритуа¬лов,
возникших на биологической базе и играющих в человеческом обществе ту
же роль, что и в жизни жи¬вотных: смягчение агрессивности и
установление внут¬ривидовых контактов. Различие лишь в том, что
ритуализация в обществе осуществляется через традицию, но и последняя,
по Лоренцу, есть продукт биологического процесса.
Обратимся теперь к более конкретным идеям этологизма,
представленным в творчестве Р.Ардри. Наиболее известные его
исследования имеют социологический характер. Основополагающая идея
Ардри состоит в том, что человек произошел от агрессивного и хищного
предка и это запечатлено в его биологической памяти. Она представляет
собой не ар¬хив изредка используемой информации, а активный фак¬тор
формирования человеческого поведения. По Ардри, человек —
территориальное существо. Он должен, в си¬лу естественного закона,
обладать для нормального функционирования определенным «жизненным
про¬странством». Территорию Ардри определяет как «ис¬ключительное
владение, поддерживаемое и защищаемое индивидом или группой против
вторжения представи¬телей собственного же вида». Как особи
большинства видов животных осваивают и метят определенную территорию,
так и человек про¬водит границы своих владений и возводит ограждения;
как стадные животные сообща охраняют свою коллек¬тивную территорию от
чужаков, так люди защищают свою страну от вторжений пришельцев.
Патриотизм для Ардри вытекает из территориально¬сти. Чтобы доказать
абсолютный приоритет территориальности, Ардри ссылается на огромное
количество людей, отдавших жизнь за родину, которое неизмеримо больше
числа погибших за женщину. Ардри подчеркивает, что биологи¬ческая
сила, подобная территориальной привязанности, не просто обща человеку
и скворцу, но является орга¬ническим компонентом человеческой природы
и поведе¬ния: «Я считаю такую силу частью нашей эволюцион¬ной природы,
структурой поведения». Это сугубо ин¬стинктивная сила, т. е.
потребность человека владеть индивидуальной территорией и охранять ее
всеми сила¬ми является императивом врожденным.
Таким образом, основой стабильности и благоден¬ствия людей становится
территория как таковая, а детерриторизация человека соответственно
оказывается причиной всех жизненных невзгод. Для подтверждения своей
мысли Ардри ссылается на преступность, нищету, уличные беспорядки,
свойственные большим городам Запада, где человек лишен необходимого
жизненного пространства.
Действительно, резкие социальные контрасты в го¬родах
капиталистического мира, рост в них насилия и преступности, увеличение
числа безработных и семей, находящихся ниже официальной черты
бедности, — яв¬ления общеизвестные. Не менее известно и то, что они
свойственны прежде всего тем районам, где высока кон¬центрация людей,
— городским гетто и трущобам, на¬селенным социальными низами. Однако
первичной при¬чиной указанных социальных бед является не скучен¬ность
населения; она сама обусловлена общественным неравенством, тем, что
многим попросту не по карману просторные и благоустроенные квартиры.
Социальный этологизм, продолжая биологизаторскую традицию,
представляет социальные конфликты и пре¬ступность следствием
биологической реакции организма на условия городской среды и тем самым
камуфлирует их действительную причину. Сведение социальных про¬блем
капитализма, особенно остро стоящих в крупных городах, к природному
основанию -заманчивая цель буржуазной идеологии, и Ардри со своей
идеей детерриторизации не одинок.
Одним из популярных авторов, аналогичным обра¬зом «натурализирующих»
современное буржуазное об¬щество, все его болезни и проблемы, является
англий¬ский этолог и антрополог Д. Моррис.
Моррис пишет, что жизнь человека в условиях со¬временной городской
цивилизации существенно деформирована: в отличие от животных люди
убивают ближних, жестоко конфликтуют друг с другом, едят и пьют в
масштабах, далеко превосходящих биологические нужды. Все эти аномалии
— результат того, что люди в большинстве своем лишены оптимальных
территори¬альных норм, иными словами, это естественное послед¬ствие
детерриторизации. Моррис отвергает расхожее сравнение современного
города с джунглями (так назы¬ваемые законы джунглей — это
благоприятные для жизни нормы естественной среды). Он считает, что
ус¬ловия современной жизни аналогичны ситуации зверин¬ца. Разумеется,
зверинец обеспечивает определенную безопасность, но она куплена
дорогой ценой.
Моррис практически не рассматривает экономиче¬скую анатомию
общества, видя в социальных отноше¬ниях только модификации
биологических связей или отклонения от них, и проводит линию
крайнего биоло¬гического детерминизма в объяснении исторических
яв¬лений. Человек, по его мнению, следуя требованиям своей
натуры, в условиях цивилизации (подобно зве¬рям в неволе) либо
впадает в состояние апатии, либо ищет новые формы активности.
Последние и составляют характерные черты современной культуры, которые
де¬формируют нормальную жизнедеятельность и во многом предопределяют
характер человеческих взаимоотноше¬ний и социальных процессов.
«Ненормальности» буржу¬азного общества, выражающиеся в кризисных
явлениях, которые широко охватили межличностные отношения,
нравы, культуру в целом, рассматриваются Моррисом "как
последствия пространственного ограничения среды
Обитания».
Подобно Ардри Моррис распространяет принцип
территориальности на все сферы общественной жизни и социальных
отношений. Он различает три вида чело¬веческой территориальности:
племенную, семейную и персональную. Семейная и персональная
«территория»— это прежде всего личная собственность. Что касается
племенной территориальности, то она, видимо, и долж¬на отражать
социальную природу человека. По Морри¬су, она существует в различных
видах и объясняет стремление социальных классов и групп к внутреннему
единству и изоляции. Такая «племенная автономия» существовала всегда и
составляла основу общества. Выражением этой тенденции у Ардри
являются, напри¬мер, закрытые для «посторонних» различные клубы, у
которых есть свои «правительства» — советы и правле¬ния. Только такая
дифференциация обеспечивает, со¬гласно Моррису, чувство безопасности.
Объединения людей могут быть неформальными, но они всегда под¬чиняются
неписаным законам территориальности. Не принято нарушать не только
официальные демаркаци¬онные линии, но и частные владения, территории
орга¬низаций, неформальных групп и т. д.
«Территориально-племенной» принцип Моррис ис¬пользует для объяснения
социальных отношений и кон¬фликтов. Так, отношения конкурирующих
гангстерских групп — это всего-навсего борьба за «сферы влияния»,
городские гетто — «естественная» территориальная изо¬ляция бедноты,
которой неуютно в фешенебельных квар¬талах, но которая в трущобах
чувствует себя хозяином. Даже классовые конфликты осмысливаются
Моррисом в терминах неизбежного и непреодолимого соперниче¬ства
«племен» трудящихся и предпринимателей, и не случайно переговоры их
представителей ведутся не в офисах менеджеров или в рабочих клубах, а
где-то на «ничейной земле»: «Переговоры между администрацией и
профсоюзами — это межплеменные сражения на нейтральной почве — за
столом переговоров».
Вывод Морриса довольно прост: каждый человек должен иметь жизненное
пространство и знать «свое место».
Каким образом преобразовать зверинец в прекрасный парк —
этого-то Моррис на базе своего биологистского мировосприятия сказать
не может.
Этологизм отчасти использовал и дополнил, а отчасти вытеснил
индиви¬дуалистский и антропоцентристский психологизм (преж¬де всего
фрейдистского толка) стадно-коллективистской моделью, претендующей на
объяснение широкого круга общественных явлений, в частности природы
социаль¬ных отношений. Главное достоинство человеческой аг¬рессивности
Ардри видит в том, что она противостоит «антибиологической»
демократической тенденции к ра¬венству людей. Он исходит из того, что
уникальность врожденных черт и потенции каждого индивида обес¬печивает
бесконечное многообразие человеческого ро¬да, и поэтому считает, что
конкурентная борьба, со¬перничество, общественная иерархия объективно
под¬держивают и защищают «естественную» тенденцию к неравенству.
В работе «Общественный договор», посвященной ана¬лизу оснований
общественного порядка, Ардри решил оттолкнуться от некоторых идей
Ж.-Ж. Руссо. Перед нами явная профа¬нация Руссо, за которой
просматривается претенциоз¬ное стремление дать такое объяснение
механизмов «гражданского общества» XX в., которое по значимости и
глубине было бы сопоставимо со значением есте¬ственно-правовой теории
Руссо для своего времени.
Ардри сетует на то, что современные социальные мыслители забыли Руссо,
а если изредка и вспоминают о нем, то обращаются прежде всего к его
«крайним» теориям изначальной доброты человека и определяю¬щей роли
внешней среды в формировании личности, в то время как подлинная
заслуга Руссо состоит в ут¬верждении природной уникальности человека.
Если ве¬рить Ардри, Руссо не доверял демократии, хотя и счи¬тал, что
правительство должно быть слугой управляе¬мых; он не обосновывал
всеобщее равенство, а отстаи¬вал суверенитет индивида и принцип
совершенствова¬ния человека.
Социальные этологисты любят сопоставлять общест¬венные отношения с
внутристадной субординацией жи¬вотных, особенно приматов. В известных
рамках такое сопоставление допустимо, однако этологисты при этом
полностью игнорируют качественную специфику соци¬альных механизмов,
вследствие чего они отождествля¬ются с биологическими.
Ардри также не видит качественного различия меж¬ду законами поведения
людей и приматов. Но беда в том, что люди эти законы стремятся
нарушить. Склады¬вается парадоксальная ситуация: для Ардри поведение
стада обезьян оказывается идеальной моделью общест¬венных отношений,
поскольку животные соблюдают за¬коны должного поведения. Преимущество
любой обезья¬ны перед человеком Ардри видит также в том, что
не¬зависимо от своего положения в естественной иерархии ее место в
стаде уникально. Человек практически ли¬шен этого качества. Он
утрачивает уникальность во всех сферах жизни: и на работе, и дома, и в
транспор¬те. Тенденция к уравнению в правах и статусе дефор¬мирует его
биологическую уникальность.
Сможет ли общество осуществить равенство? Види¬мо, да, считает Ардри,
но это будет противоестественно: «...неестественное общество, пожалуй,
достигнет какую-то меру неестественного равенства своих членов». А
неестественное равенство, как уже отмечалось, не¬справедливо.
Критикуя идеал равенства, современные этологисты смешивают понятия
естественного и социального равен¬ства, что было недопустимо даже для
буржуазных мыс¬лителей XVII—XVIII вв.
Руссо, говоря о равенстве людей «по при¬роде», имел в виду не
физическое единообразие, а ис¬ходную социальную предрасположенность,
являющуюся источником и основанием социального равноправия. Следует
отметить, что Руссо строго различал два типа неравенства и никогда не
экстраполировал естествен¬ные различия на область социальных прав,
поэтому по¬пытка Ардри опереться на руссоистскую идею уникаль¬ности
человека лишена каких-либо оснований.
Более того, Руссо указал на частную собственность как причину
социального и политического неравенства, господства немногих над
многими. Этот вывод для Ар¬дри совершенно неприемлем. Он воюет с Руссо
как с живым противником, выдвигая свой излюбленный аргу¬мент «от
невежества». «Как мог он знать, — пишет Ар¬дри о Руссо, — что институт
яастной собственности, как и институт общества, был эволюционно
возникшим яв¬лением, предшествующим человеку и всей семье прима¬тов».
Инстинкт собственности оказывается явлением, однопорядковым (а нередко
и просто тождественным); территориальности животных, так сказать
природным «правом» на микросреду обитания, на продукты «труда»
(скажем, гнездо птицы).
Ант¬ропология и этнография наглядно свидетельствуют о том, что
превращение древних гоминид в современного человека происходило на
базе трудовой деятельности, вследствие чего произошло вытеснение
биологических законов социальными. «Отбор как видообразующая си¬ла
оказывался преодоленным. Вместе с человеком но¬вого типа господство
социальных закономерностей сде¬лалось безраздельным». В рамках этого
процесса и сформировалась «территориальность» человека, которая
является не биологическим атавизмом, а результатом хозяйственного
освоения природы.
Советский этнограф В. Р. Кабо, рассматривая про¬блемы экологии в
контексте этногенеза, убедительно критикует точку Зрения,
будто первобытный человек лишь пассивно, по-животному
приспосабливался к есте¬ственным условиям. Еще до возникновения
земледелия появился антропогенный ландшафт и происходила
бес¬прецедентная эволюция человека. Основой этого процес¬са явились
принципиально новые, социокультурные ме¬ханизмы адаптации. К
средствам активной адаптации относилась и сама община, которая
не была простой модификацией стада, а возникала из
экономических нужд (поначалу эпизодически и сезонно) и
хозяйствен¬ная деятельность которой диктовала необходимость
за¬крепления осваиваемой территории. Выделяя объектив¬но-экономический
и субъективно-идеологический аспек¬ты отношения первобытного
общества к природе, В. Р. Кабо отмечает, что первый аспект
«выражается в собственности общины на определенную территорию,
источник средств существования общины, в экономиче¬ском освоении этой
территории».
Сходные идеи высказывают многие зарубежные уче¬ные. Так, известный
английский антрополог и этнолог-африканист И. М. Льюис, опираясь на
материал поле¬вых исследований, резко выступает против приложения
концепции «территориального императива» к человече¬скому обществу. Он
считает, что закрепление террито¬рии и обычного права на нее связано с
характером хо¬зяйственной деятельности. Долевое право индивида на
такое «жизненное пространство» есть сугубо культур¬ный продукт. У
так называемых патриархальных наро¬дов земля парцеллирована по
общинам, и право земле¬пользования (т. е. жить на земле,
обрабатывать ее и пользоваться ее плодами) члена общины
вытекает не из биологической нормы, а из членства в общине. Аген¬том
деления и соблюдения порядка является племя.
«Актуальное проживание в границах племенной терри¬тории— важное
условие землепользования, — пишет Льюис. — Человек может временно
покинуть свою груп¬пу, но, пока он обеспечивает свою идентификацию
чле¬на племени, его сопровождает право на землю. Но если он
определенно отрекается от племенной идентичности, его право на землю
обычно утрачивается».
Из наблюдений Льюиса можно сделать важный вы¬вод: даже на ранних
стадиях развития общества, когда биологические факторы, казалось бы,
должны ощущать¬ся сильнее, чем в условиях развитой цивилизации,
это-логистский принцип территориальности не работает.
«Индивидуализм возможен только среди культурно зрелых людей.
Современный коллективизм — это просто искусственный регресс к
варварству». Это заявление было сделано на относительно давнем
симпозиуме аме¬риканских философов и педагогов по проблеме
индиви¬дуальности. Излишне говорить, что для его автора,
Макговерна, оптимальными социальными условиями расцвета
индивидуализма, а вместе с ним и свободы выступают условия
буржуазного общества.
В буржуазной социальной мысли принцип «биологи¬ческой уникальности»
человека оказался живучим. Именно его использует Ардри как
аргумент против идеи социального равенства. Ардри считает, что К.
Маркс и Ф. Энгельс разделили иллюзию изначальной доброты человека,
а его отрицательные качества неправомерно считали результатом
влияния общественной среды и связали надежды на
справедливость с уничтожением частной собственности. Законы
биологии оказались нарушенными, исчезла естественная конкуренция, и
тем самым нару¬шился принцип «справедливости неравенства»,
являю¬щийся условием социального мира и смыслом «общест¬венного
договора» в понимании Ардри.
Главную опасность марксистского учения Ардри ви¬дит даже не в самой
идее бесклассового общества (бес¬перспективность этого «социального
эксперимента» у него сомнений не вызывает), а в том, что с
марксист¬ским пониманием исторических перспектив человечества
многомиллионные массы связывают надежды на свет¬лое будущее и
включаются в борьбу за него. Негатив¬ное отношение к марксизму со
стороны Ардри является не просто критическим отношением теоретического
оп¬понента, а воинствующей позицией идейного противника.
Таким образом, аргументы «от генетики» использу¬ются буржуазной
философией весьма своеобразно: они могут подкреплять обвинение
коммунизма в «уравни¬тельной» биологизации человека и в равной мере в
иг¬норировании его биологической природы. Такое произ¬вольное
оперирование наукообразной аргументацией не может не навести на мысль:
а не являются ли у некото¬рых биологистов идеологические соображения
ведущи¬ми мотивами их социально-философского творчества?
Отстаивая принцип уникальности индивида, Ардри имеет в виду
биологическую уникальность, которая про¬тивопоставляется им
социальному коллективизму. Та¬кое противопоставление несостоятельно,
поскольку в социоантропогенезе не было противоположности
«био¬логический индивид — общество». Необходимо учесть, что
индивидуальное и коллективное присущи как жи¬вотному миру, так и
человеческому обществу. Это соот¬носительные понятия, которые следует
рассматривать соответственно либо на биологическом, либо на
соци¬альном уровне. Биологический, или зоологический, ин¬дивидуализм,
выходящий за определенные рамки, ста¬новился в стаде нежелательным
явлением, и он обычно обуздывался вожаком, охранявшим существующую
иерархию, т. е. заботившимся о сплочении зоологическо¬го коллектива —
стада. Что касается социального кол¬лектива, формирующегося на базе
несвойственной жи¬вотным трудовой деятельности, то его принципы
накла¬дывались на законы стада, постепенно их вытесняя. Именно здесь
главное поле противоборства, в ходе кото¬рого один тип коллективизма
берет верх над другим.
Что касается индивидуальности человека, то она не в большей мере
тождественна генетической уникально¬сти, чем социальность — животному
коллективизму. Не¬повторимость каждого человека есть следствие и
про¬дукт конкретного сочетания многообразных факторов, определяющих
становление данной личности. Индиви¬дуальное формируется лишь через
опосредствованные другими людьми и конкретными ценностями отношения
человека к другим людям и своему окружению. Этологистская же
методология требует рассмотрения инди¬вида изолированно от тех
общественных отношений, вне которых ни существование, ни формирование
уникаль¬ного индивида невозможно.
Принципиальный подход к социальному познанию индивидуального определен
марксизмом давно. Нельзя брать отдельного члена общества в отрыве от
социаль¬ного целого. В противном случае это ведет к робинзо¬наде,
которая, по словам К. Маркса, была лишенной фантазии выдумкой XVIII в.
Она присуща классической буржуазной политэкономии, обнаруживается и у
Руссо, «общественный договор» которого оказывается способом
установления взаимоотношений и связи между изна¬чально независимыми
субъектами. К. Маркс считал, что такого рода воззрения предвосхищали
зрелое граждан¬ское (буржуазное) общество свободной конкуренции, где
«отдельный человек выступает освобожденным от естественных связей и т.
д., которые в прежние истори¬ческие эпохи делали его принадлежностью
определен¬ного ограниченного человеческого конгломерата»
Конспект книги Эмиля Дюркгейма «О
разделении общественного труда»
Первое издание книги Э.Дюркгейма «О разделении общественного
труда» вышло при жизни автора в 1893 года в Париже. Содержание книги
гораздо шире ее названия, по существу, это изложение общей теории
социальных систем и их развития. Автор разрабатывает здесь ключевые
понятия своей социологической теории, такие как «социальная
функция», «коллективное сознание», «аномия»…
Э.Дюркгейм говорит о механической солидарности, или
солидарности по сходствам. Он отмечает, что связь социальной
солидарности, которой соответствует репрессивное право, эта та
связь, нарушение которой составляет преступление. Преступление по
Дюркгейму – это проступок, который так или иначе вызывает против
лица его совершившего характерную реакцию, называемую наказанием.
Существуют разные виды преступлений, но между ними есть нечто
общее. Этим общим является не что иное, как реакция со стороны
общества, выразившееся в наказании. Степень наказания бывает
различной в зависимости от совершенного деяния, но во всех
случаях со стороны общества исходит реакция на совершенный
проступок.
Существенные черты преступлений это те, которые встречаются
повсюду, где есть преступление, каков бы не был социальный тип.
Общими для всех преступлений являются следующие признаки:
1). Преступление оскорбляет чувства, обнаруживаемые у всех
нормальных индивидов рассматриваемого общества;
2). Эти чувства сильны;
3) они определены.
Следовательно, преступление есть поступок, задевающие сильные и
определенные состояния коллективного сознания.
Дюркгейм отмечает, что даже тогда когда преступный акт
несомненно вреден для общества, степень представляемого им вреда
далеко не всегда одинаково соответствует интенсивности наказания. В
уголовном праве наиболее цивилизованных народов убийство всегда
рассматривалось как величайшее из преступлений. Однако, экономический
кризис, биржевой крах, даже простое банкротство могут
дезорганизовать общество гораздо сильнее, чем отдельное убийство.
Дюркгейм дает определение коллективного или общего сознания.
По его мнению совокупность верований и чувств, общих в среднем
членам одного и того же общества, образует определенную систему,
имеющую свою собственную жизнь; эта и есть коллективное сознание. Оно
по определению рассеяно во всем пространстве общества. Но тем не
менее оно имеет специфические черты, создающие для него особую
реальность. Оно нечто совершенно иное, чем частные сознания, хотя и
осуществляется только в индивидах.
Дюркгейм дает ясно понять, что существует социальная
солидарность, происходящая от того, что известное число состояний
сознания является общим для всех членов одного и того же общества.
Именно она материально выражается в уголовном праве, по крайней мере
в наиболее существенных ее чертах. Доля ее в общей интеграции
общества зависит, очевидно, от объема социальной жизни, который
охватывает и регламентирует общее сознание.
Чем больше существует разнообразных отношений, тем больше оно
создает уз, связывающих индивида с группой, чем полнее, следовательно,
осуществляется общественная связь. Но с другой стороны, число этих
отношений само по себе пропорционально числу карательных правил;
определяя, какую часть юридического аппарата представляет уголовное
право, мы тем самым измерим относительное значение этой
солидарности. Правда, поступая таким образом, мы не примем в расчет
некоторые элементы коллективного сознания, которые по причине своей
меньшей энергии остаются чуждыми уголовному праву, содействуя тем не
менее социальной гармонии. То же самое относится и к другим частям
права. Нет таких правовых норм, которые не дополнялись бы нравами.
У Дюркгейма есть понятие солидарность, вызванная
разделением труда, или органическая солидарность. Этому посвящена
отдельная глава книги Дюркгейма. Автор здесь говорит о о
реститутивной санкции. Она отличается тем, что не имеет
искупительного характера; она сводится к простому восстановлению
порядка вещей. В этом случае тому, кто нарушил закон или не знал
его, не причиняется страдания, он просто приговаривается к подчинению
ему .Возмещение убытков не имеет карательного характера. Это просто
средство вернуться к прошлому для восстановления его, насколько это
возможно , в его нормальном виде.
Правила с реститутивной санкцией или совсем не составляют
часть коллективного сознания, или же представляют собой только
слабые его состояния.
Репрессивное право соответствует тому, что составляет сердце, центр
общего сознания, чисто моральные правила составляют уже менее
центральную часть его
Репрессивное право стремится остаться рассеянным в обществе,
реститутивное создает себе все новые и новые специализированные
органы. Даже в своей наиболее общей части, а именно в гражданском
праве, оно функционирует только с помощью особых чиновников: судей,
адвокатов, которые способны к исполнению этой роли благодаря сугубо
специальному образованию
Поскольку правила с реститутивной санкцией чужды общему
сознанию, определяемые ими отношения не из тех, которые затрагивают
всех одинаково. Это значит , что они устанавливаются непосредственно
не между индивидом и обществом, но между ограниченными и особыми
частями общества, которые они связывают между собой. Но, с другой
стороны,, поскольку общество не отсутствует тут, то необходимо
чтобы оно было в этом более или менее заинтересовано, чтобы оно
чувствовало последствия этого. Тогда сообразно с силой, с которой
оно их чувствует, оно вмешивается более или менее глубоко и активно
через посредство специальных органов, уполномоченных представлять
их. Следовательно, эти отношения весьма отличны от тех, которые
регламентируются репрессивным правом , так как последние связывают
прямо и без посредников единичное сознание с коллективным, т.е.
индивида с обществом.
Но эти отношения могут принять две различные формы: либо
они отрицательны и сводятся к простому воздержанию, либо они носят
положительный характер, характер кооперации.
Типично отрицательным отношением является отношение,
связывающее вещь с личностью.
Вещи, точно так же как и личности, составляют часть
общества и играют в нем особую роль.
Юристы различают два вида прав; одни они называют
вещными, другие – обязательными. Право собственности, ипотека
принадлежат к первому виду; долговое право – ко второму. Вещные
права характеризуются тем, что только они порождают права
старшинства и наследования.
Вещная солидарность прямо связывает вещи с личностями,
но не личности между собой. Строго говоря, можно обладать вещным
правом, считая себя одним на свете и игнорируя других людей.
Поскольку только через посредство личностей вещи включаются в
общество, то происходящая от этого включения солидарность – чисто
отрицательная.
Существуют отношения между личностями, которые хотя и не
носят вещного характера, тем не менее так же отрицательны и выражают
солидарность такого же рода.
Во- первых, это те , которые порождают пользование
собственно вещными правами. Функционирование последних неизбежно
ставит иногда лицом к лицу их обладателей. Например, когда одна
вещь присоединяется к другой, то собственник той , которая
считается главной, становится тот час собственником другой; только
«он должен заплатить другому стоимость вещи, которая была
присоединена»
Можно сказать, что правила , касающиеся вещных прав и
личных отношений, устанавливающихся по их поводу, образуют
определенную систему, имеющую функцией не связывать между собой
различные части общества, но, наоборот, разделять их, четко
обозначать разделяющие их границы.
Выражение «отрицательная солидарность» не совсем точно.
Это не настоящая солидарность, имеющая собственное существование и
особую природу, но, скорее, отрицательная сторона всякого вида
солидарности. Первое условие связности какого-нибудь целого состоит в
том, чтобы составляющие его части не сталкивались в
рассогласованных движениях. Но это внешнее согласие не создает его
связи; наоборот, оно ее предполагает.
Отрицательная солидарность возможна только там, где
существует другая, положительной природы, по отношению к которой она
составляет следствие и вместе с тем условие.
Поскольку отрицательная солидарность не производит сама
по себе никакой интеграции, и кроме того, в ней ничего специфического,
то мы рассмотрим только два вида положительной солидарности,
различающиеся следующими признаками.
1). Первая связывает индивида с обществом прямо, без
всякого посредника. Во второй он зависит от общества потому, что
зависит от составляющих его частей.
2). Общество в обоих случаях не рассматривается с одной и
той же точки зрения. В первом, то что называют обществом, есть
более или менее организованная совокупность верований и чувств,
общих для всех членов группы: это коллективный тип. Наоборот,
общество, с которым мы солидарны во втором случае, есть система
различных социальных функций, соединенных определенными
отношениями. Эти два общества, впрочем, составляют одно. Это две
стороны одной и той же реальности, которые тем не менее необходимо
различать.
3). Из этого второго различия вытекает еще одно, которое
послужит нам для характеристики и обозначения двух других видов
солидарности.
В каждом из нас есть два сознания: одно общее, которое
представляет не нас самих, а общество, живущее и действующее в нас.
Другое, наоборот, представляет собой то, что в нас есть личного и
отличного, что делает из нас индивида.
Солидарность, вытекающая из сходств, достигает своего
максимума тогда, когда коллективное сознание точно покрывает все наше
сознание и совпадает с ним во всех точках. В этот момент наша
индивидуальность равна нулю. Она может возникнуть только тогда,
когда группа занимает в нас меньше места. Здесь имеются две
противоположные силы, центростремительная и центробежная, которые не
могут возрастать в одно и то же время. Мы не можем развиваться
одновременно в двух столь противоположных направлениях.
Дюркгейм отмечает отличие механической солидарности от
солидарности, производимой разделением труда.
В то время как первая требует, чтобы индивиды походили
друг на друга, последняя предполагает, что они друг от друга
отличаются. Первая возможна лишь поскольку, поскольку
индивидуальная личность поглощена коллективной; вторая возможна
только при условии, если всякий имеет свою собственную сферу
действия, а следовательно, и личность. Итак, нужно, чтобы
коллективное сознание оставило открытой часть индивидуального
сознания, для того, чтобы в ней установились, те специальные
функции, которые оно не может регламентировать. И чем обширнее эта
область, тем сильнее связь, вытекающая из этой солидарности.
Действительно, с одной стороны, каждый тем теснее зависит от
общества, тем более разделен труд, а с другой – деятельность каждого
тем личностнее, чем она более специализирована.
Чем примитивнее общество, тем больше сходств между
индивидами; физические сходства, психические. Противоположное мнение
основано на смешении коллективных типов с индивидуальными Первые
действительно разрушаются, тогда как вторые умножаются и становятся
более четко выраженными.
Механическая солидарность, постепенно утрачивает почву.
Постепенно верх берет органическая солидарность. Это исторический
закон. Но если изменяется способ, которым люди солидаризуются,
структура общества не может не измениться.
Общества, в которых преобладает органическая
солидарность, строятся не повторением однородных и подобных
сегментов, а посредством системы различных органов, каждый из которых
имеет специальную роль и которые сами состоят из дифференцированных
частей. Социальные элементы здесь не одной природы, и в тоже время
они расположены неодинаково.
Большое внимание в своей работе Дюркгейм уделяет
органической солидарности и солидарности договорной. Упоминает
промышленную солидарность Спенсера. Это исключительно договорная
солидарность; она лишена всякой регламентации, носит неустойчивый
характер. Дюркгейм говорит о развитии договорных отношений. Отмечает
что развиваются также недоговорные отношения. В качестве примера
можно назвать семейное право. Оно становится более объемным и
сложным, но в принципе оно не договорное. Кроме того, ограниченное
место, занимаемое в нем , частным договором, становится все меньше:
брак, усыновление, отказ от семейных прав и обязанностей.
Дюркгейм видит причины прогресса разделения труда в
возрастании моральной плотности общества, символизируемое
возрастанием материальной плотности; возрастании объема обществ при
условии, что оно сопровождается возрастанием плотности.
Разделение труда , подобно всем социальным и
биологическим фактам, имеет и патологические формы. Этому
посвящена у Дюркгейма особая глава.
Дюркгейм отмечает, что в нормальном состоянии разделение
труда производит социальную солидарность, « то случается,, однако,
что оно имеет совсем отличные от этого или даже противоположные
результаты.». Важно исследовать, что заставляет его отклоняться
таким образом от его естественного направления.
Можно было пытаться поместить среди неправильных форм
разделения труда профессию преступника и другие одиозные профессии.
Они представляют собой само отрицание солидарности и в то же время
специальные виды деятельности. Но выражаясь точно, здесь нет
разделения труда, а одна только простая, чистая дифференциация. Оба
эти термина не следует смешивать.
Антагонизм труда и капитала – другой, еще более яркий пример
этого явления. По мере того, как все больше специализируются
промышленные занятия, вместо возрастания солидарности замечается
обострение борьбы. В средние века работник повсюду жил вместе с
хозяином, деля с ним труд « в той же лавке, за тем же станком». И тот
и другой были почти равны. Таким образом, столкновения были
абсолютным исключением. Начиная с 15 века все стало меняться. « Цех
более не общее убежище – это исключительная собственность хозяев,
которые сами вершат там все дела… С тех пор устанавливается глубокая
демаркационная черта между мастерами и подмастерьями. Когда
произошло это отделение, столкновений стало много. «Как только
подмастерья сочли, что имеют основания быть недовольными, они стали
устраивать стачки или или поражали отлучением город, патрона, и все
обязаны были подчиниться решению… Сила ассоциации дала рабочим
возможность бороться равным оружием против своих патронов».
Подмастерья восставали, чтобы получить большую плату или какое-нибудь
другое изменение в условиях труда, но они не считали патрона
вечным врагом, которому повинуются по принуждению. Хотели заставить
его уступить в одном пункте и этого энергично добивались, но борьба
не была постоянной.
Наконец, в 17 веке начинается третья фаза этой истории
рабочих классов :появление крупной промышленности. Рабочий вполне
отделяется от патрона. «Он в некотором роде завербован. Каждый имеет
свое занятие, и система разделения труда несколько прогрессирует.
Параллельно с возрастанием специализации учащаются бунты.
«Малейшего повода к неудовольствию было достаточно, чтобы навлечь на
какой-нибудь дом отлученье, и горе подмастерью, который бы ослушался
решения общины».
Далее Дюркгейм пишет, что наука долгое время не была
разделена, там не было специализации. Ощущение е единства было
весьма живо. Но, по мере того как специализация завладела научным
трудом, каждый ученый стал более замыкаться, не только в частной
науке, но в особой категории проблем. Уже О.Конт жаловался, что в его
время в ученом мире « весьма мало людей, охватывающих в своих
концепциях всю совокупность хоть одной науки, представляющей, однако,
в свою очередь, часть великого целого. Большинство, говорит он, уже
целиком ограничивается изолированным изучением более или менее
обширного раздела какой-нибудь науки, не особенно интересуясь
отношением этих частных работ в общей системе позитивного знания».
Разделение труда не может быть проведено слишком далеко,
не становясь источником дезинтеграции. Разделение труда оказывает в
силу своей природы разлагающее действие, которое особенно заметно
там, где функции весьма специализированы. Разнообразие функций
полезно и необходимо; так как единство, которое не менее необходимо,
не появляется из него стихийно, то забота об осуществлении и
сохранении его должна составить в общественном организме
специальную функцию, представляемую независимым органом. Этот орган
– государство или правительство.
Правительственный орган развивается вместе с разделением
труда, развивается не для того, чтобы составить ему противовес,
но в силу механической необходимости.
Правительство не может каждое мгновение регулировать
условия различных экономических рынков, не может определять цены
вещей и услуг или устанавливать производство пропорционально нуждам
потребления. Тем более правительство не может приспособить эти
функции друг к другу и заставить их сотрудничать гармонически, если
они не сотрудничают сами по себе. Значит, если разделение труда
оказывает приписываемое ему рассеивающее действие, то оно должно
без сопротивления развиваться в этой части общества, т.к. никакое
препятствие не может здесь содержать его.
Хотя О.Конт заметил, что разделение труда- источник
солидарности, но он, по-видимому, не заметил, что это солидарность,
малу- помалу становящаяся на место той, которую порождают
социальные сходства. Вот почему, замечая, что последние исчезли
там, где функции очень специализированы, он увидел в этом
исчезновении болезненное явлении, угрозу для общественной связи,
вызванную чрезмерной специализацией.
Для существования органической солидарности недостаточно,
чтобы была система органов, необходимых друг другу и ощущающих в
целом свою солидарность. Нужно еще, чтобы способ, которым они
должны сотрудничать, был определен заранее если не для всех
возможных случаев, то по крайней мере для наиболее распространенных.
Иначе приходилось бы постоянно прибегать к непрестанной борьбе, чтобы
органы могли приходить в равновесие, ибо условия этого равновесия
могут быть найдены только беспорядочными попытками, в которых каждая
сторона в идти в другой почти в той же мере противника, как и
сотрудника. Эти конфликты повторялись бы без конца; следовательно,
солидарность была бы только в потенциальном состоянии, если бы
приходилось в каждом частном случае снова спорить о взаимных
обязанностях.
Если разделение труда не производит солидарность, то
потому, что отношения органов не регламентируются, потому что они
находятся в состоянии аномии.
Состоянии аномии невозможно повсюду, где солидарные
органы находятся в достаточно тесном и продолжительном
соприкосновении. Действительно, соприкасаясь, они легко
предупреждаются в каждом случае о потребности в друг друге и,
следовательно, обладают живым и непрерывным ощущением своей взаимной
зависимости. Так как по той же причины обмены между ними происходят
легко, но они совершенно часто; будучи регулярными, они регулируются
сами собой, и время мало-помалу завершает дело консолидации.
Отдельная глава у Дюркгейма посвящена принудительному
разделению труда.
Он пишет, что институт классов или каст составляет
организацию разделения труда, притом организацию сильно
аргументированную, однако она часто служит причиной раздоров..
Низшие классы, недовольные положением, доставшимся им по обычаю или
по закону, стремятся к функциям, которые им запрещены, и стараются
отнять у владеющих ими. Отсюда междоусобные войны, вызываемые
способом разделения труда. Война классов происходит оттого, что
индивид не находится в гармонии со своей функцией, которая ему
навязана принудительно.
Ничего подобного не наблюдается в организме. Без сомнения ,
в кризисные моменты различные ткани воюют между собой и питаются
одни за счет других.. Но никогда клетка или орган не стремятся
завладеть другой функцией, помимо принадлежащей им. Причина состоит в
том,, что каждый анатомический элемент механически идет к своей
цели. Его устройство, его место в организме определяют его
назначение; его занятие – необходимое следствие его природы. Он может
справляться с ним плохо, но он не может взять на себя работу
другого элемента, разве только этот последний оставит ее, как бывает в
редких случаях замены. Не так обстоит с обществами. Здесь свобода
более велика; между наследственными склонностями индивида и
функцией, которую он будет выполнять, лежит большое расстояние;
первые не влекут за собой вторую с такой неизбежностью. Это
организация более гибкая, поэтому она также более хрупка и более
доступна изменениям. Мы, конечно, не предназначены с самого рождения
к какому-то специальному занятию; однако мы имеем способности и
склонности, ограничивающие наш выбор. Если с ними не считаются, если
они нарушаются нашими повседневными занятиями, то мы страдаем и ищем
средство положить конец нашим страданиям. Но нет другого
средства, чтобы изменить установленный порядок и создать новый.
Чтобы разделение труда производило солидарность, недостаточно, стало
быть того, чтобы каждый имел свое занятие; необходимо еще, чтобы это
занятие ему подходило.
Для того чтобы потребности распространялись от одного класса к
другому, необходимо, чтобы различия, разделявшие первоначально эти
классы, исчезли или уменьшились. Необходимо, чтобы в силу
происшедших в обществе изменений одни стали способны к функциям,
которые вначале были выше их, а другие потеряли свое
первоначальное верховенство.
Неверно, будто всякая регламентация- продукт принуждения. Сама
свобода бывает продуктом регламентации. Она не только не
противоположна социальному действию, но вытекает из него. Она- не
свойство, внутренне присущее естественному состоянию, а наоборот,
завоевание общества у природы. По природе люди неравны физически.
Они помещены в неодинаково выгодные внешние условия. И задача
наиболее развитых обществ – дело справедливости. Дюркгейм отмечает,
что по мере движения общества вперед труд становится постоянным
занятием, привычкой и даже потребностью. Но эта привычка не могла
бы установиться и соответствующая потребность не могла бы
возникнуть, если труд оставался нерегулярным , каким он был
некогда.
Таким образом, мы пришли к признанию еще одной причины,
благодаря которой разделение труда является источником социальной
связи. Оно делает индивидов солидарными не только потому, что оно
ограничивает деятельность каждого, но еще потому, что оно увеличивает
ее. Единственная сила, способная умерять индивидуальный эгоизм- это
сила группы. Более обширные группы не могут формироваться без
развития разделения труда, ибо они не могут удерживаться в
равновесии без большей специализации функций.
|
