В. И. СВИНЦОВ
Полуправда
В.И.Свинцов
Ложь «прямая» и «отрицательная»
В 1853 году Лев Толстой заметил в дневнике: «Эпиграф к истории я бы написал: «Ничего не утаю». Мало того, чтобы прямо не лгать, надо стараться не лгать
отрицательно — умалчивая. Судя по другим дневниковым записям того же периода, это замечание было навеяно чтением «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина. Толстой размышлял о качествах, какими должен обладать хороший, а значит, прежде всего честный историк. Сочинение Карамзина Толстой оценивал очень высоко, осуждение же «отрицательной лжи» наверняка имело отношение к каким-то
реальным тематическим табу того времени — скажем, к табуированию столь некомфортной для самодержавия темы, как декабрьское восстание 1825 года.
Увы, нужно признать, что замечание Толстого не потеряло актуальности по сей день — только то, что он называл отрицательной ложью, нынче обычно именуют полуправдой. Не случайно термин «полуправда» прочно утвердился в лексиконе перестроечного периода. Полуправдой окрестили тот коварный вид дезинформации, который наряду с элементарной ложью десятилетиями искажали в глазах общества едва ли не
все стороны его бытия. Например, мы ничего не знали о тех «хитрых» статистических механизмах, при помощи которых в сводках Госкомстата из года в год росли ваши производственные показатели. Мы были более чем осведомлены об ужасных негритянских трущобах в США, но еще каких-нибудь три-четыре года назад ничего не слыхали о собственных «шанхаях» где-нибудь в Сумгаите или на Магадане (как-то
само собой разумелось, что трущобы бывают лишь капиталистические, у нас же в худшем случае может быть «недостаточно благоустроенное жилье»). Не так давно выяснилось, что у вас есть проституция, наркомания, организованная преступность. Вероятно, одно из последних «откровений» такого рода - признание фактов массовой безработицы, деликатно именуемой незанятостью населения. (Эти факты
отмечены, в частности, при объяснении трагических событии в Фергане, где, как сообщалось, безработицей было охвачено до 40%
взрослого населения.)
Ну и, конечно же, ни во времена Толстого, ни когда-либо еще русская история не изобиловала такими многочисленными табу, такими зияющими пустотами, как в
советский период (исключая, разумеется, последние несколько лет).
И хотя сейчас у нас времена гласности, а она исходит из «неотъемлемого права каждого гражданина на получение по любому вопросу общественной жизни полной и достоверной информации», вряд ли можно считать, что преодоление полуправды есть свершившийся факт. По многим причинам эта задача должна быть сочтена нелегкой, а если учесть многоликость рассматриваемого феномена, то, может быть, и не
всегда, не во всем, не до конца принципиально разрешаемой. Тем большего внимания заслуживают социально-информационные, политические, нравственные и другие механизмы возникновения в функционирования полуправды.
Что же такое вообще полуправда и как она возникает?
Полуправда — феномен социальных коммуникаций
Хотя и ясно, что в основе полуправды лежит замалчивание каких-то элементов информации, теоретическое объяснение этого явления, а стало быть, и достаточно
глубокое его понимание сталкивается с существенными затруднениями. С точки
зрения «стерильной» гносеологии и классической формальной логики полуправда
есть своего рода парадокс. В самом деле, если фрагмент какого-то (скажем, исторического) текста состоит из определенного количества истинных и только истинных высказываний, то откуда же, спрашивается, возникает дезинформация, каким образом истина трансформируется в ложь?
Полуправда — фсномен не столько гносеологический, сколько информационный,
возникающий в сфере социальных коммуникации. Любопытные подходы к полу-
правде (впрочем, без применения терминов, эквивалентных или аналогичных при-
нятому в русском языке) можно найти в немногих работах по информатике и
науковедению. Сошлюсь на две такие публикации.
Исследование Е. Гедымина «Гипотезы авторства и надежность информатора» интересно не только само по себе, оно удивительным образом перекликается с вышеприведенным замечанием Толстого. Здесь предпринимается попытка на материале исторических документов типа летописей и мемуаров раскрыть попятив заслуживающего доверия, надежного информатора. Надежным информатором Гедымин предлагает считать
того автора, в ранее встречавшихся сочинениях которого (на протяжении прослеживаемой «линии информационного поведения») количество ошибок не превышает определенной минимальной величины. В этом еще нет ничего удивительного, такой подход подсказывается здравым смыслом: солгавшему вчера не очень-то верят и сегодня. Однако по мысли исследователя в упомянутую величину (количество ошибок) должны
включаться не только ложные суждения («прямая» ложь, по выражению Толстого), во и факты замалчивания некоторых событий—скажем, восстаний, массового голода и т. п.
ложь).
В книге М. Мазура «Качественная теория информации» предложена интересная классификация дезинформационных процессов. Наряду с обычной (симуляционной, по терминологии автора) дезинформацией, состоящей в передаче ложных сообщений, здесь выделяется также дезинформация путем замалчивания некоторых достоверных данных. Она называется диссимуляционной,. типичные ее проявления — замалчивание
собственных потерь в военных сводках, сокрытие ошибок в учрежденческих отчетах и т.п. Комбинацию этих видов Мазур именует конфузиоонной дезинформацией и считает, что известная юридическая формула «Говорить всю правду, только правду и ничего кроме правды» направлена против дезинформации во всех ее возможных ипостасях.
Возвращаясь к русскому термину «полуправда», можно было бы предложить следующее его определение: полуправдой называются сообщения или группы сообщений, в которых отсутствуют некоторые элементы необходимой информации, вследствие чего у принимающего возникает (или может возникнуть) ошибочное, ложное представление об отражаемом объекте.
Естественно, входящее в это определение понятие необходимой информации
всегда до какой-то степени условно. Если оценивать полуправду в свете универсальной антидезинформационной формулы Мазура, то она не удовлетворяет лишь одному требованию: говорить всю правду. Но здесь сам собой возникает вопрос: а возможна ли вся правда в буквальном смысле слова — особенно в ситуациях, когда отражаемый объект достаточно сложен и многоаспектен? И не является ли декларируемое
право гражданина на получение полной и достоверной информации лишь правом, осуществление которого в известном смысле аналогично рекомендации Козьмы Пруткова: хочешь быть счастливым - будь им? Весь вопрос в том, как быть счастливым, как получить эту самую «полную и достоверную». Другими словами, не существует ли полуправда, вызываемая естественными причинами и потому вряд ли полностью
устранимая?
Да, такая полуправда, конечно, существует, не может не существовать. Общество вынуждено довольствоваться полуправдой отчасти потому, что не знает всей правды (а также не умеет должным образом представить ее в действующих информационных каналах). Подобная полуправда — условно назовем ее доброкачественной - всегда сопровождала и сопровождает человеческое познание, а значит, и социальные
коммуникации.
Полуправду в принципе может защищать любой дискутант, поскольку это «его
правда». Каждый ученый, в том числе и историк, способен сообщать полуправду по той простой причине, что он, в сущности, всегда находится на полпути к правде. Речь защитника на суде - почти всегда полуправда, в определенном смысле выгодная для обвиняемого; и это хорошо, в противном случае защитник не выполнил бы свою профессиональную обязанность и социальную миссию. Особого разговора
заслуживает сложная тема полуправды в искусстве; в любом случае, однако, согласимся, что право художника на демонстрацию социальной истины такой, какой она ему является, есть показатель степени цивилизованности общества.
Итак, на «наивный» вопрос: «А разве можно знать всю правду?», конечно,
возможен лишь отрицательный ответ. Но одно дело — полуправда, вызываемая естественными причинами (и в чем-то иногда заслуживающая одобрения), и совсем
другое—полуправда, возникающая вследствие очевидных информационных патологий.
Об информационных табу, государственной тайне и о пользе дефиниции
Не будем анализировать многочисленные и общеизвестные информационные
табу со стороны их содержания, достаточно отметить их некоторые типичные черты. С одной стороны, закрытые зоны охватывали те данные, которые не соответствовали (или могли быть кем-то истолкованы в духе несоответствия) запрограммированным успехам социалистического строительства. Так, например, в доперестроечный период фактически не сообщались данные, свидетельствующие о катастрофическом
отставании «освобожденных» производительных сил, вопреки предсказанному на известной методологической основе их бурному развитию. По тем же мотивам закрывались такие опасные темы, как проституция, наркомании, статистика преступности и самоубийств. Закрывалась даже статистика внебрачной рождаемости, поскольку, видимо, кто-то считал ее несовместимой с высоконравственным поведением женских
особей запрограммированного человека нового типа. С другой стороны, табуировалась сведения, скажем, о высоком жизненном стандарта зарубежных трудящихся. Сказать, что с тех пор многое изменилось, значит ничего не сказать. Чего только не услышало, не прочло, не узнало о себе советское общество за последние несколько лет!.. Недаром бытует мнение, что гласность, а с ней и отход от жесткого
идеологического тоталитаризма — самые значительные успехи перестройки, во всяком случае, существенно опережающие задуманные экономические достижения.
И все же процесс снятия информационных табу, а значит, и преодоления полуправды еще не обозначился с той степенью определенности, которая обещает его необратимость. Для этого он должен вычти за рамки отдельных актов, пусть и поражающих сегодня наше воображение (убогое, заметим, воображение, сформированное десятилетиями засилья цензуры, жестких информационных запретов, доходящей до
идиотизма секретности, шпиономании). Ведь всякий отдельный «освобождающий» акт санкционируется отдельными же лицами, ведомствами, инстанциями, которые еще неизвестно как поведут себя завтра и послезавтра. Большинство архивов, свидетельствуют историки, находится в ведомственном пользовании - Министерства обороны СССР, МИД СССР, Комитета государственной безопасности. Поэтому настоящее снятие
табу должно обрести всеобщие юридические основания.
Иногда говорят, что такое основание уже имеется, это - осознанный хотя и с опозданием и в виде чуть ли не откровения — принцип, согласно которому разрешено все то, что не запрещено. Принцип сам по себе хорош, почти прекрасен, но для его реализации необходимо минимальное условие: нужно по возможности точно знать, что именно запрещено. А ведь у многих на памяти анекдот, сдобренный печальным
юмором недавних лет: «Есть страны, где точно известно, что можно, а что нельзя; есть такие, в которых можно и то, что нельзя; у нас же нельзя даже то, что можно».
В вышеупомянутой резолюции «О гласности», принятой XIX партконференцией, право на получение полной и достоверной информации ограничено естественной оговоркой — «не составляющей государственной тайны». Но само понятие государственной тайны достаточно неопределенно, допускает произвольные толкования.
Распространяется ли оно, в частности, на документы, хранящиеся в названных архивах? Допустимо ли, совместимо ли с элементарной информационной культурой существование неких вечных тайн?
С этой точки зрения интересен понемногу уже забываемый удивительный судебный процесс по делу «о защите чести и достоинства И. В. Сталина», достаточно подробно описанный в прессе и даже фрагментарно показанный по телевидению. Позиции истца (И.Т. Шеховцов) и ответчика (редакция «Известий», писатель
А. М. Адамович) на незримых баррикадах перестройки обозначились в глазах общественности с достаточной определенностью. Однако яа многих, априорно симпатзирующих ответчику, известное впечатление произвела юридическая подоплека
«упрямства» истца. Нет сомнений в том, что Сталин был не только инициатором
многочисленных репрессий, но и лично подписал десятки или даже сотни расстрельных списков. И все же на наивные вроде бы вопросы типа «А вы лично видели эти подписи?» нет вразумительного ответа. Увы, современный летописец лишен возможности документально подтвердить то, что наверняка имело место.
Если размышления о подобных фактах покажутся кому-то еще одним проявлением «болезненного интереса» к теме репрессий, можно сослаться на факты совсем иного рода — скажем, на необъяснимое (с точки зрения здравого смысла, разумеется) засекречивание золотого запаса, как и годовой добычи золота в стране.
От кого же зависит включение или исключение информации такого рода в понятие государственной тайны? Да и есть ли удовлетворительное определение само-
го этого понятия?
Здесь хотелось бы заметить, что по традиции построение правильных определений относят к компетенции формальной логики — науки, десятилетиями неуважаемой, а в 20-е и 30-е годы травимой путем науськивания на нее «диалектика».
Сегодня это обернулось не только отставанием кибернетики, но и забвением многих элементов интеллектуальной культуры. Не случайно, выступая на первом Съезде народных депутатов СССР, академик Д. С. Лихачев среди причин, отрицательно
влияющих на общую культуру и даже на работу самого Съезда, счел необходимым
назвать и «незнание формальной логики». К числу элементов логической культуры, безусловно, относятся и принципы построения определений, дефиниций. Последний термин иногда произносят с полупрезрительным оттенком, с намеком на схоластику и казуистику. А между тем закон как таковой, а с ним и правовое государство невозможны без дефиниций, без определения ряда простых понятий. К таким простым
понятиям нужно отнести и понятие государственной тайны, до сих пор явно или неявно прикрывающее различные информационные табу.
О некоторых истоках полуправды
Сегодня легко винить в полуправде всех тех, в чьем ведении в сталинские времена и в период застоя находились социально-информационные фильтры, кто накладывал запреты на информацию, «дискредитирующую» различные аспекты «завоеваний социализма», «социалистического образа жизни» и т. п. Если иметь в виду субъективные побудительные мотивы, то нужно призвать, что для определенного круга людей
ложь умолчанием была средством уберечься от критики и сохранить свои не только и даже не столько информационные, сколько социальные и материальные привилегии в сложившейся общественной структуре. Но не лежат ли истоки этого явления глубже и не зародились ли они значительно раньше? Нет ли здесь связи с той, пронизавшей всю нашу новейшую историю и даже предысторию установкой, которая теперь
эвфемически
именуется абсолютизацией классового подхода? С некоторых и притом достаточно давних времен этот самый «классовый подход» глубокой трещиной рассек многоликое, совокупно добываемое человечеством обществоведческое знание на «свою» и «чужую» половины, априорно обрекая вторую на якобы необходимую (вследствие так называемой классовой ограниченности) ложь. Если говорить о собственно философских
аспектах этой односторонности, то последствия такого подхода определялись уже самой идеей «единственно научного мировоззрения». Ведь единственность, по сути дела, есть исключительность, в ней изначально заложены антиплюрализм, антитолерантность, закрытость, антидемократичность.
Случайно ли общество только сейчас открывает для себя исполненные глубокого интеллектуального и нравственного смысла труды В. Соловьева, Н. Бердяева, П. Флоренского и других представителей всемирно известного русского идеализма XIX-XX вв.? Общество было запрограммировано на якобы единственно возможную философскую истину, что на деле неизбежно обрекало его на полуправду.
Известно, что В. И. Ленин достаточно высоко ценил диалектику Гегеля, но были и другие высказывания, и в свое время почему-то именно они стали выдвигаться на первый план. Помню, как году примерно в сорок шестом читавший вам лекции по истории философии профессор, лауреат Сталинской, по-нынешнему Государственной, премии, любимец студентов (не называю фамилии, потому что это не имеет никакого
значения), помню, с каким удовольствием, почти наслаждением цитировал он одно из замечаний Ленина на полях конспекта гегелевских сочинений. Это замечание было вызвано оценкой философии Эпикура (у которого, по мнению Гегеля, нет «конечной цели мира, мудрости творца») и звучало так: «бога жалко!! сволочь идеалистическая!!».
Отчетливо помню, с каким удовлетворением воспринимали и мы, студенты,
первых послевоенных потоков, это замечание в адрес немецкого мыслителя, который при всей своей гениальности, как мы уже приучились понимать, был чужаком, а стало быть, согласно принципу партийности, заслуживал слов, суровая простота которых могла покоробить разве что «буржуазного интеллигента». И никому тогда не приходило в голову, что сам факт публичного воспроизведения слов, не
предназначавшихся в свое время для обнародования, в известном смысле интимных и, кстати сказать, не имеющих абсолютно никакой аргументацнонной силы, сам этот факт, да еще и в университетской аудитории, элементарно неприличен, некорректен. Так действовала одна из привычно и повседневно накручиваемых шестеренок огромного механизма иммунизации ко всему «чужому».
Думаю, что оборотной стороной исповедания социальной полуистины было и хорошо известное явление вождизма. Это естественно; если существует «единственно научное мировоззрение», то должны быть также его носители и истолкователи. Обильными упреками в отступлении, отходе от марксизма насыщена вся еще дореволюционная партийная литература. После 1924 года эта особенность пополняется
содержательной новацией. «У нас нет человека,— писал Н. И. Бухарин,- который
мог бы сказать: « я безгрешен и могу абсолютно на все сто процентов истолковать
ленинское учение». Вождизм — не только безудержное и безграничное восхваление одного человека, портреты и статуи которого обильно представлены на всем наблюдаемом пространстве. Это выделение особой группы носителей и толкователей якобы единственной социальной истины. Вождей в недавние времени было достаточно много, вождями были Молотов, Ворошилов, Каганович, украинским вождем бил Чубарь,
а, скажем, Косарев был комсомольским вождем.
Претензии на владение единой социальной истиной, на дедуцирование различных ее следствий применительно к развивающейся действительности долгое время
проявлялись в следах вождизма, сохранившихся фактически до наших дней. Их
сейчас еще нетрудно обнаружить в не столь уж старых монографиях и учебниках, изобилующих конструкциями типа: «Икс неопровержимо доказал неизбежность
смены капиталистической общественно-экономической формации социалистической
формацией», «Игрек дал исчерпывающий анализ последней стадии капитализма».
Или еще лучше: «В своем глубоком и ярком докладе Зет с предельной полнотой
раскрыл стоящие перед обществом задачи». И не в том, конечно, дело, что Зет периода раннего застоя или, скажем, позднего предзастоя, не писавший своих «глубоких и ярких» докладов и даже читавший их с трудом, не подлежит сравнению с Иксом и Игреком, это-то и так ясно. Дело в том, что все обороты типа «исчерпывающе объяснить», «неопровержимо доказать» и т. п. с точки зрения методологии науки
есть совершеннейшая чепуха, особенно примечательно к проблемам обшественного развития.
Полуправда и полусовесть
Проблема одинаковой и неодинаковой информированности «верхов» и «низов»,
их равного доступа к социальной истине имеет свою историю. Еще древние знали
о существовании «хорошей лжи», добродетельного обмана, включая ложь умолчанием. Причем Платон, например, прямо связывал такую ложь, выражаясь современно, с информационным поведением власть имущих. В его «Государстве» читаем: «Правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан - для пользы своего государства, но всем остальным к ней нельзя
прибегать».
Разумеется, проблема так называемого добродетельного обмана (включая и
ложь умолчанием) существует и сегодня. Самый простой подтверждающий пример — поведение врача, скрывающего от пациента прогностически неблагоприятные
элементы диагноза. Но если с этической точки зрения допустим обман больного
человека, то не распространить ли эту установку и на больное общество? (Легко подбираются модели социальных коммуникаций, где объектом добродетельного обмана может быть не индивид, а группа людей. Так, например, пассажирам терпящего бедствия самолета едва ли целесообразно сообщать о возможной опасности.)
Отвечая на этот вопрос, следует подчеркнуть неприемлемость любого вида дезинформации для общества в целом, если, разумеется, последнее основано на принципах демократии. Самые благие намерения здесь несоизмеримы с масштабами возможных ошибок, а стало быть, и с ответственностью, которую никто не имеет право брать только на себя. Кроме того, в демократическом обществе не существует тех
профессиональных, интеллектуальных или иных преимуществ, которые позволяли бы «верхам» руководствоваться принципом «Нам лучше знать».
Чернобыльской катастрофе предшествовало (как только теперь выяснилось!) не менее десяти серьезных аварий ни АЭС, сопряженных с выбросами радиоактивных веществ и человеческими жертвами. Все эти аварии остались вне гласности; более того, специальным приказом тогдашнего министра энергетики и электрификации был наложен запрет на публикацию сведений о неблагоприятных результатах экологического
воздействия АЭС на обслуживающий персонал и население. Подобные ситуации не только физически опасны, но и безнравственны.
Возвращаясь к истокам полуправды и оценивая «классовый подход» к социальной истине, нужно сказать, что история распространения «нашей» полуправды отягощена еще и жестокой борьбой не только с «классово чуждым» сознанием, но и с его носителями. Полуправда порождала полусвободу, полусправедлпвость, полугуманизм. В теории все эти половинки возводились в ранг не только целого, но и высшей его
формы: пролетарский гуманизм — высшая форма гуманизма, социалистическая демократия - подлинная демократия и т. д. После долгих лет непрерывного укрепления и расширения социалистической демократии выяснилось, что этому нам надо учиться.
По отношению ко всему «чужому» слова «уничтожение» и «ликвидация» приобрели почти терминологический статус. Д. Волокогонов, автор одной из первых научных биографии Сталина приводит факт многократного повторения глагола «добить» на небольшом участке текста «вождя». Теоретикам того времени впору было подумать о введении категории «добивания» если не в диалектику, то хотя бы в систему понятий
исторического материализма. Впрочем, одно из аналогичных понятий — «ликвидация кулачества как класса» - действительно обрело почти категориальный статус и, сойдя
со страниц тсоретических трудов, стоило жизни миллионам невинных людей, не говоря уж о разорении сельского хозяйства. Думаю, что далеко не безобидным в этом отношении было и понятие «слом буржуазной государственной машины», спроецированное на судьбу значительной части русской интеллигенции.
Полуправда была чревата полусовестью.
Веками общественная мораль, исходя из принципа «абстрактного» гуманизма
и осуждая зло как таковое, была особенно непримирима к тем ситуациям, где
объектом злодеяния становятся дети. Увы, эта «тема» возникла не случайно, она
сопровождает человеческую историю с самых ее истоков. Как известно, еще царь
Ирод «послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его от двух
лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов» (Матф. 2.16). При этом
подобные преступления издавна могли получать то ли иное «теоретическое» оправдание в контексте извечного противостояния добра и зла. Герой романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» Иконников, мучительно размышляя в немецком концлагере о борьбе этих двух начал, не случайно обращается именно к библейскому сюжету: «Но ведь и Ирод проливал кровь не ради зла, а ради своего Иродова добра».
В русской художественной литературе с ее гуманистическими традициями преступление против ребенка расценивалось как страшный грех. Мотив злодеяния по отношению к ребенку щемяще звучит в творчестве Достоевского (надругательство над девочкой - в «Преступлении и наказании» и в «Бесах»), в романе же «Братья Карамазовы» принимает форму прозвучавшего на весь мир вопроса-выбора: а муки одного лишь
ребенка могут ли «уравновеситься» счастьем всего человечества?
В ту пору, когда творчество Достоевского характеризовалось как «пессимистическое», содержащее «болезненное самокопание» п т. п., когда оно, не будучи запрещено, тем не менее входило в зону неявного табу,— один из литературных героев формулировал и решал эту проблему (разумеется, по воле автора) следующим образом: "было время, глухие годы, когда Иван Карамазов в трактире спросил брата
Алешу: «Если для счастья людей нужно принести в жертву всего одного только ребеночка, замучить его,— взялся бы ты, ради счастья людей, замучить ребеночка?» Иван Карамазов полагал, что поставил перед Алешей неразрешимую задачу. Алеша тогда не ответил, промолчал... А карамазовская загадка решалась просто, теперь ее отгадали: да, да, замучил бы, но только ребенком этим пускай буду я... Да и
пустая эта загадка, измышленная, умозрительная».
Пусть читатель - может быть, не знакомый с малоизвестным рассказом А. Н. Толстого, откуда взят этот отрывок,- сам рассудит, корректно ли подобное решение «карамазовской загадки», не является ли оно софистическим уходом от вопроса, поставленного Достоевским. Что же касается того, что проблема эта «пустая», «умозрительная», то - отчего же? Она никогда и нигде (в том числе в России) не была
умозрительной, иначе не существовало бы и самой проблемы, столь остро поставленной Достоевским. Но «единственно научное мировоззрение» (по крайней мере в одной из возможных интерпретаций) позволило "по-новому" подойти к «карамазовской загадке», решая ее в свете классового характера нравственности. Увы, «подлинная история» человечества (напомним, что весь докоммунистический период был
объявлен лишь «предысторией») начиналась со страданий миллионов людей, причем дети не стали исключением. Термин «социально чуждый элемент но происхождению» в определенный период превратился в официально принятую формулировку. И тем самым «слезинка ребенка», о которой говорил Достоевский, увы, оказалась подверженной пресловутой классовой дифференциации.
Лион Фейхтвангер, посетивший в 1937 (!) году Москву, называя детей единственным привилегированным классом вашего общества, обнаружил не только наивное неведение, но и полную политическую безграмотность, объяснимую разве собственной классовой ущербностью и приверженностью к «абстрактному» гуманизму. К тому времени сотни тысяч детей «кулаков» была выброшены из родных гнезд, сосланы, обречены
на голодную смерть. Как еще раньше—дворянские и купеческие дети, дети священнослужителей и чиновников. Как оторванные от родителей, разбросанные по тюрьмам и спецдомам или даже расстрелянные дети «врагов народа». А тот, кто уцелел, тот был отторгнут от участия «в нашей буче, боевой, кипучей или же вел постыдную жизнь человека с двойной психикой, деформированной страхом и ложью.
Когда волны этого безумия докатились до кремлевских стен, под угрозой оказались семьи и, стало быть, дети «вождей». Существует множество версий, объясняющих удивительную готовность «вождей» разных рангов давать согласованные
саморазоблачительные показания на громких политических процессах. Тех самых
«вождей», которые незадолго до этого призывали к «уничтожению» и «ликвидации»
(например, в «Атаке» Н. И. Бухарин говорил о необходимости «добить отступающую буржуазию»). Сейчас, по-видимому, общепризнано, что наиболее «эффективными» оказались традиционные палаческие методы ведения следствия. Кроме пыток, это был еще и шантаж, угроза благополучию родных и близких. «Вожди» испытали элементарный страх за своих детей. И страх, как теперь известно, не напрасный. Несмотря
на полностью отвечавшие замыслу следствия показания, их дети не избежали общей участи, а сын Л. Б. Каменева, 16-летний Юрий, в 1938 г. был расстрелян.
Эта ситуация кажется мне глубоко символичной. Общество, принявшее «классовую» концепцию добра и зла, не может избавиться от тяжких наслоений прошлого, включая и «карамазовские сюжеты», по масштабам же их воспроизведения способно превзойти все, что до сих пор было известно.
Иллюзия всякого идейного, научно обоснованного злодеяния состоит не только
в мнимой возможности «временного» (в идеале «разового») нарушения человеческой морали, в возможности возврата к исходному состоянию, и он в столь же
мнимом освобождении от ответственности. Каждым обманом и преступлением, как
и каждый добрым делом, человек постоянно творит себя, свое неповторимое и
единственное бытие, и совершивший злодеяние сейчас же становится другим.
Никто и ничто, никакие политические организации или великолепные социальные
доктрины, никакие принципы исторического детерминизма не в состоянии освободить человека от личного выбора и личной же ответственности. Значение «карамазовской загадки», быть может, в том и состоит, что она придала этой нравственной проблеме предельно острую форму в современном политизированном и сциентированном обществе.
Исследование полуправды как специфического явления социальных коммуникаций выводит далеко за рамки собственных информационных аспектов этого феномена. Выясняется, что истоки необъективной селекции фактов, причины замалчивания (утаивания) каких-то элементов необходимой информации коренятся в неких метаинформационных установках — социальных, политических, нравственных.
История и предыстория «вашей» полуправды связана с политической и даже теоретической нетерпимостью, с абсолютизацией «единственно научного мировоззрения», с исповедованием жестких схем социального процесса, с элементами идеологического и нравственного сектантства. Именно по этим исходным точкам прошла
глубокая трещина, расколовшая социальную истину, разделявшая ее демаркационной линией «классовой» ценностной дихотомии. И понадобились жестокие испытания, чтобы вернуться к идее приоритета общечеловеческих ценностей над всеми остальными.
К идее приоритета общечеловеческой истины над любой социально ограниченной полуправдой, которую подлинно свободное общество рано или поздно должно перерасти и стряхнуть с плеч.
|
